Елизавета Кузьмина-Караваева – женщина-эпоха

(Продолжение. Начало в №10/2007)

Формально задачей командировок Елизаветы Скобцовой могло быть чтение докладов на собраниях эмигрантов в различных городах Франции – Лионе, Тулузе, Гренобле, Страсбурге… В реальности же ее деятельность заключалась в социальном и духовном служении людям. Елизавета Юрьевна все больше убеждалась, что именно это и есть цель ее жизни, ее миссия.

«Командировки “Движения” я очень люблю. Мне случается ездить в разные концы Франции, и эти поездки знакомят меня с жизнью эмиграции. Какие бедственные положения я открыла! В Париже мы мало об этом знаем. Для Студенческого Христианского Движения и вообще для социальной работы всюду и везде беспредельные возможности. Нужда во всем вопиющая: в просвещении, в нравственной поддержке, в юридической защите, в материальной помощи. В какие трущобы приходилось мне попадать! С какими горестями встречаться!».

Действительно, работа, которую выполняла Елизавета Юрьевна, была по плечу далеко не каждому. В каждой поездке можно было встретить различные неожиданности и сложности, решать которые приходилось на месте, а помощи ждать было неоткуда. Речь идет и об отсутствии места для собраний (часто «русским центром» становилась обычная лавочка) и о проблеме вхождения в контакт с людьми, которым иногда нужны были не доклады и лекции, а просто беседа, исповедь.

«…из командированного лектора я неожиданно превращалась…в духовника. С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав, вероятно, во мне подходящего слушателя, старались найти потом свободную минуту как бы поговорить со мною наедине: около двери образовывалась очередь, как в исповедальню, - людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат. В таких трущобах о вере в Бога, о Христе, о Церкви говорить бесполезно, тут нужда не в религиозной проповеди, а в самом простом – в сочувствии».

Бывали случаи, когда предложения провести беседы встречали враждебность и отторжение. Так, например, когда Елизавета Скобцова приехала в Пиренейские шахты, чтобы навестить забытых русских шахтеров, ее встретили более, чем холодно.

«“Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады нам читать”, – сказал один из шахтеров. “А что, я охотно вымою вам пол. Где у вас ведро, щетка, тряпка?” Скинула я с себя пальто, засучила рукава. С этого мое “Христианское движение” там и началось. Полы мыть я умею, грязи не боюсь. Работала я усердно, да только все платье водой окатила. А они сидят, смотрят… Потом вдруг – и так неожиданно! – тот самый человек, который так злобно обратился ко мне, снимает с себя кожаную куртку и дает мне: “Наденьте…вы ведь вся вымокли”. И тут лед стал таять. Когда я кончила, посадили меня за стол, принесли обед, и завязался разговор».

С каждым разом Елизавете Юрьевне приходит понимание того, что самым важным является не чтение докладов и лекций, а именно те самые человеческие встречи и беседы, только так можно быть ближе к людям и к Богу: «Обращаясь своим духовным миром к духовному миру другого, человек встречается со страшной, вдохновляющей тайной подлинного Боговеденья, потому что он встречается не с плотью и кровью, не с чувствами и настроениями, а с подлинным образом Божиим в человеке…»

Монашество

Смерть дочери в 1926 году привела Елизавету Юрьевну к мысли о совершенно иной жизни. Спустя несколько лет Настя помогла своей матери определиться окончательно.

Могила Насти находилась на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, недалеко от Парижа. Со временем на том же кладбище был приобретен лучший участок земли, куда решено было перенести прах. В соответствии с французским законом вскрытие гроба и перенесение праха должно было состояться в присутствии матери. Таким образом, мать переживала повторное погребение своего ребенка. Повторное испытание было совершенно отличным от первого: Елизавета Юрьевна осознала, что ее чувство материнства не исчезает, а наоборот – как будто расширяется. «Когда я шла за гробом по кладбищу, мне открылось другое, какое-то особое, широкое-широкое, всеобъемлющее материнство… Я вернулась с кладбища другим человеком, я увидела перед собой новую дорогу и новый смысл жизни…» – рассказывала Елизавета Скобцова Т. Манухиной.. Эту «новую дорогу» она видела в служении людям во имя Бога. От своего несчастья она обратилась к горю и несчастью близких. Именно окружающих, живых людей, ближних, а не дальних, не человечества вообще, а реального человека. Умерла ее дочь, но материнство Елизаветы Юрьевны не умерло.

Путь к монашеству для Елизаветы Скобцовой мог быть отрезан навсегда, ведь, имея двух мужей в живых, возможно ли было мечтать о постриге? Со всеми волнующими ее вопросами она обратилась к своему духовному отцу, Сергию Булгакову, и к епархиальному архиерею, митрополиту Евлогию.

Вопрос о призвании Елизаветы Юрьевны, как и ожидалось, не сразу получил положительный ответ, однако, как выяснилось, каноническое право не препятствовало ее пострижению. Развод допускался, если хотя бы один из супругов желал вступить в монашескую жизнь. Церковный развод был дан Митрополитом Евлогием в годовщину Настиной смерти – 7 марта 1932 года. Таким образом, все препятствия на пути к монашеству были преодолены.

В назначенный день в марте 1932 года, в храме Сергиевского подворья при парижском Православном Богословском Институте, Елизавета Юрьевна Скобцова, по первому мужу Кузьмина-Караваева, урожденная Пиленко приняла постриг.

При пострижении будущая монахиня получила имя Марии. Имя это было выбрано не случайно. «Назвал мать Марию Марией епископ Евлогий, который ее постригал», – вспоминает инокиня Иоанна, близкая знакомая матери Марии, – Во-первых, есть аналогии в автобиографии, так как Елизавета Юрьевна вела до второго замужества довольно свободный образ жизни как женщина. Эта мысль была определенно у Владыки Евлогия. Кроме того, он даже в своем «Слове» при пострижении говорил: «Как Мария Египетская ушла в пустыню к диким зверям, так тебя я посылаю, и ты идешь в мир – к людям, терпеть от них всю злобу, и может быть, хуже, чем дикие звери».

Как отмечает Т.А. Манухина, пострижение Елизаветы Юрьевны в монашество не вызвало в эмигрантском Париже сенсации – лишь некоторое удивление. Ходили сплетни, различные разговоры, но все вскоре улеглось, и Елизавету Скобцову легко стали именовать матерью Марией, а Елизавету Юрьевну вскоре совсем позабыли.

Мать Мария ни на секунду не забывала о своем долге, теперь уже монашеском. Она продолжала служить людям, в голове ее уже постепенно оформлялся план по реальной и организованной помощи русским эмигрантам.

Летом 1932 года мать Мария отправилась в Латвию и Эстонию по делам Р.С.Х.Д. Там она могла наблюдать монашескую жизнь «в чистом виде», так как в этих бывших губерниях Российской империи русские монастыри продолжали свое существование, не затронутые ни антирелигиозной кампанией, ни коллективизацией.

Среди прочих она посетила Пюхтицкий женский Успенский монастырь и женский Свято-Троицкий монастырь в родном городе Риге.

Л. Макаров вспоминает личную встречу с матерью Марией в Эстонии: «Монахиня Марии приняла монашество незадолго до приезда в Пюхтицы. В то время к монашеской одежде она еще не привыкла. Да и сама эта одежда была необычайная, мужская, доставшаяся ей после какого-то снявшего с себя сан и сбежавшего иеромонаха. Очень живая, жизнерадостная, с быстрыми порывистыми движениями, открытая, общительная, – такой я увидел ее, когда она вышла из поезда на станции Иевве. Она показалась мне несколько диковинной монахиней».

На съезде в Пюхтицах монахиня Мария выступала с докладами и проводила семинары по вопросам социальной работы. Больше всего ее волновали вопросы сокращение количества рабочих мест русских эмигрантов, уменьшение шоферского заработка, увеличение числа русских, нуждающихся в общественной помощи.

Поездка в женский эстонский монастырь навела мать Марию на определенные размышления. Она была настроена весьма критично, фактически отрицательно к тому образу жизни и монашеству, которые она увидела: «Никто не чувствует, что мир горит, нет тревоги за судьбы мира. Жизнь размерена, сопровождается трогательным личным благочестием».

Домой она возвратилась с убеждением, что требуется новый тип монашеского служения, более соответствующего нуждам эмиграции. Мать Мария определила свой тип монашества как «монашество в миру». «Сейчас для монаха есть один монастырь – мир весь».

(Продолжение следует…)